Гжельский расстрел

 

Во время работы над предложенным материалом мне хотелось найти официальное подтверждение (в печати, документах и т.д.) нахождения в деревне Гжель, по тогдашнему административно-территориальному делению Издешковского, ныне Софоновского района Смоленской области, мужского лагеря Вяземлага (главное управление в городе Вязьма) НКВД–ГУЛАГ’а, заключённые которого в тридцатые предвоенные годы, естественно, уже прошлого века, прокладывали участок стратегической автомагистрали Москва–Минск (ориентировочно
265-е–275-е километры). Она в то время также была и знаковым, и особым пропагандистским путём сообщения, как и Беломорско-Балтийский, и Москва–Волга каналы, и Московский метрополитен.

Поиск затянулся на три года. На письменные запросы в некоторые центральные, областные архивы России, в том числе и Смоленщины, и Республики Беларусь, поступало, увы, стандартно одинаковое: «Сведениями о лагере в Гжели не располагаем».

И только Информационный центр Управления внутренних дел по Пензенской области МВД России ответил: «Предоставить Вам сведения о лагере НКВД «Вяземлаг» не предоставляется возможным в связи с тем, что интересующие Вас документы имеют ограничительный гриф пользования» (письмо № 7/3-2386 от 05.12.2008).

Так неужели же в наши дни ссылка на интересующие нас документы нанесет политический и моральный ущерб стране после того, что давно известно всему миру о ГУЛАГ’е? Изучение материалов в Государственном архиве Российской Федерации тоже ни к чему не привело. Вместе с тем любопытно было узнать подробности о том, что ГУЛАГ, это государство в государстве, в своей мощной хозяйственно-экономической жизни, кроме всем известных добычи ископаемых, лесоповала и строительства, занимался ещё и расчисткой водных судовых путей, и работой на крестьянских угодьях, и производством мебели и ширпотреба, и лаптеплетением в лесных лагерях, и даже сдачей в утиль изношенной одежды.

Чёрным юмором среди гулаговских документов окрашены приказы об организации соревнования и ударничества (это-то у подневольных людей). А чего стоит ляп грамотеев-авторов указующе-начальственных распоряжений, писавших «костылянша» вместо «кастелянша». И не очень понятно, как к их массиву приткнулась бумага о трудовом устройстве в 1937 году ста десяти цыганских семей.

Августейшие материалы редко подписаны именитыми руководителями, такими, как Чубарь и Ежов, чаще же не отмеченными публичной историей начальниками ГУЛАГ’а: комиссаром Государственной Безопасности третьего ранга Берманом,  интендантом дивизии Плинером и генерал-лейтенантом Наседкиным.

Их подписи размашистые, с чёрточками-молниями и кудряшками. Видно, всем им доставляло удовольствие застолбить на века свои «художественные автографы», исполненные цветными карандашами. Особенно жаловали красный. Ещё бы, ведь и отец всех народов предпочитал его.

*        *        *

Чаще всего в мае, когда всё зазеленеет, дедушка Беляков Дмитрий Николаевич, взяв отпуск, отвозил меня, ещё дошкольника, и бабушку Ольгу Ильиничну, на оздоровление-отдых в их родные смоленские места, в срубленный уже после революции посёлок Красно-Никольский, прозванный народом «Раздобаровкой», что значило, конечно, скорее в чаяниях, что в нём всё только красивое, только весёлое, только добротное и прочее в этом же духе. Позади в Москве, на Филях, оставался густонаселённый, но компанейский и неприхотливый барак на жилищно-коммунальной площадке авиационного завода № 22, на котором дедушка и работал.

Ехали непременно с селёдочкой, с особями попузатее, что значило с икоркой, отобранных продавщицей по его просьбе, главной закуской и желанным гостинцем неизбалованного яствами колхозного крестьянства Центрально-Западных земель Российской Федерации СССР.

Отпуска в ту пору были короткими, и Дмитрий Николаевич вскоре уезжал, а мы с Ильиничной, как я, озорничая, иногда величал бабушку, оставались в построенной ими избе-пятистенке иногда и до середины сентября.

В полутора километрах от Красно-Никольского, недалеко от текущей в полудрёме в прибрежных кустах речки Дымки, серели избы деревни Гжели. Когда-то, в середине ХVIII века, она была селом c храмом, который наименовали во имя Андрея Стратилата. Это большое, белое, приземистое строение с голубым куполом, с ярусом под потолком и глубоким подвалом сохранилось до войны. Рядом с храмом стояла маленькая, аккуратная церковка. И всё это в саду, славившемуся отменными яблоками. Церкви и сад окружала широкая красного кирпича ограда. Но странно, никто и никогда не говорил о Гжели, как о селе, а только как о деревне.

И храм, и церковка стали невольными свидетелями и немыми участниками событий, корёживших наши мирные, отеческие, патриархальные, с жалостливыми людьми места, да чего там их, но и всю страну, и её граждан.

В тридцатые годы в гжельских культовых сооружениях не служили, так как их ввели в закрытую зону.

В храме расположили контору лагеря и спецмагазин для начальства и обслуги. В нём, среди обычного, продавались и такие по тем понятиям деликатесы, как кондитерские – конфеты «Раковая шейка», так и табачные – папиросы «Беломор-Канал» и «Норд».

На ярусе квартировали холостяки из вольнонаёмного подразделения охраны.

Контингент лагеря делился на политических и уголовников.

Политические, которых было немало, как нам внушали, враги народа, содержались в церковке. Тут сидели, судя по неотпоротым широким угольникам из золотого галуна или суконным красным звездам с серпом и молотом на рукавах зеленых, недавно добротных, но обтрепавшихся гимнастерок, представители высшего и старшего командного и комиссарского состава Красной Армии.

На работу они не ходили, и лишь внутри ограды их выводили на прогулку.

Спустя годы мы с негодованием узнали, что никто из них в довоенное время не изменял Родине и строю!

А где жили уголовники, мы забыли.

С трагической историей лагеря связана местность Попово Лядо. Оно с восточной стороны имеет форму широкого прямоугольника, потом уступом сужается по направлению к Минскому шоссе и на западе упиралось в узкоколейку, проходящую рядом с Гжелью. Справа, с севера, у Лядо летом под ветром шелестело раскидистое овсяное поле, теперь давно не паханное, в мае с ковром свежих ярких жёлтых одуванчиков.

Лядо делилось просёлочной, ныне заброшенной дорогой на Издешково, на бóльшую, лесистую и меньшую, кустарниковую части.

Первая, в сторону узкоколейки, была вспомогательной территорией зоны без присутствия заключённых, имея только один лагерный объект – землянку с аммоналом для взрывных работ на шоссе и с обязательным охранником, а потому по периметру этой части висела всего-навсего редковатая колючая проволока на хилых колышках.

А меньшая же пребывала как  свободная гражданская территория.

По узкоколейке, на известковый завод в Издешкове, «гигант окрестной индустрии», возили добываемый в карьере, что в округе, известковый камень для дальнейшей переработки. Я, пацан, умилялся, когда видел небольшенький, с красными колёсами, попыхивающий паровозик, тащивший платформы с камнем, и не спускал с него глаз, пока тот не скрывался.

После горе-перестройки и приватизации и карьер, и завод приказали долго жить.

В начале мая прошлого года, удачно переждав в Вязьме крутые ливень и грозу, я доехал на маршрутке до места, где узкоколейка пересекала Минское шоссе, для форсирования глубоких луж пытаясь наступать на кое-где сохранившиеся, втиснутые в землю трухлявые и растрескавшиеся шпалы, то, что осталось от узкоколейки, и, само собой, без рельсов, пошел в Гжель.

Когда шпал не было, подавался на обочины. Чтобы не растянуться в раскисших глине и песке, в которых разъезжались в хлюпающих полукедах ноги, цеплялся за кусты, вздрагивая от срывающихся с них за ворот холодных капель недавнего ливня. Теперь это более-менее сносная до деревни дорога, да и то в приличную погоду, без шумящих водных потоков с неба и шуршащего снега. Переставая время от времени, накрапывал тихий и редкий дождичек.

Уголовников с работы водили через Красно-Никольский. Так и шли они между избами посёлка и вековыми берёзами с противоположной от них стороны. По бокам шагали конвоиры в тёмно-синей униформе с винтовками за спиной и двумя–тремя овчарками на поводках.

Я запомнил двух заключённых. Первый из которых, растворённый в гуще строя и потому плохо различимый, умел роскошно кукарекать, и когда колонна тяжело пылила мимо высыпавших на дорогу жителей, мы, ребятишки, кричали: «Покукарекай, покукарекай!». И над посёлком раздавалось заливистое «Ку-ка-ре-ку!». И неизвестно, у кого лучше получалось, у природного петуха или у нашего мастера оригинального жанра. Второй, из крайнего ряда, выделялся тюбетейкой, чуть удлинённым смуглым, мудрым и печальным восточным лицом, благородными седыми бородкой и усами. Мне что-то не верится, чтобы человек с такой утончённой внешностью мог быть уголовником. Уже будучи взрослым, я такие лица встречал среди тогда еще советских таджиков и узбеков.

Ещё об одном заключённом, с фамилией Колесников, рассказал самый пожилой среди нас, житель тех мест Михаил. До войны этот зэк сам, без посторонней помощи, снял крест с храма во имя Андрея Стратилата и укрепил вместо него красный флаг, за что его полностью амнистировали.

Иногда полубегом, с рыскающей по земле мордой, на тугом поводке с овчаркой, торопилась группа озабоченных конвоиров, а это значило: в лагере побег. Убежать мог, естественно, только уголовник. Но сколько знаю, вылавливали всех, да и можно ли надёжно утаиться в смоленском льне, в наших ржи и картошке и не в таких уж дремучих лесах.

Чтобы быть честным, сразу оговорюсь, что описанные далее события происходили в 1937 или в 1938 году. Пожалуй, наиболее вероятна первая дата. Но точно когда, никто из нас, теперь уже стариков, не помнит.

Шла к концу прокладка издешковского участка тракта и в это же время после коротких и тёплых ночей за колючей проволокой Попова Ляда стали появляться невысокие, скромные, свеже насыпанные, хорошо видные с пересекавшей его дороги холмики, на которые я не обращал внимания.

И вдруг – слух по Красно-Никольскому: «В подвале храма расстреляли всех политических. Их тела перед рассветом на телегах отвезли в Попово Лядо, где и похоронили в братских могилах в заросшей его глубине, подальше от посторонних глаз».

А холмики оказались тоже могилами, но одиночными. После узнанного я, подгоняемый страхом, по издешковской дороге мчался через Лядо во весь дух. Прошёл, возможно, месяц. Исчезли конвоиры и охранники, среди которых и стороживший аммонал, так как  оставшихся в живых уголовников разбросали по другим лагерям. Теперь приходила домой до темноты моя молоденькая двоюродная тётушка Таня. Её уже не задерживал ухажёр, бравый конвоир, и при той строгости нравов не нужно было Танюшиной матушке хлестать дочку полотенцем по озорной круглой мордашке за позднее возвращение.

Опустели и церкви.

Больше не заходил к нам по личным потребностям и поговорить за жизнь один из начальников зоны, снабженец по фамилии Милкин, человек с незаконченным высшим юридическим образованием. Одним словом, лагерь ликвидировали.

Хотя и расстреливала специальная команда, присланная главным управлением Вяземлага из Вязьмы, среди её состава нашлись и такие красноармейцы, которые отказывались участвовать в казни. Как поговаривали, их опаивали водкой, а отсюда и стеклобой под ногами.

Поднимаясь наверх и приходя в себя, я увидел на голых белёных известью стенах профессионально нарисованную углем и красным карандашом железную дорогу: паровоз с дымом из трубы, вагоны, путь, постройки и деревья вдоль рельсов. Безымянный художник, очевидно, из заключённых, украсил своим творением стены храма.

Конкретные документы по лагерю в Гжели, как ранее отмечалось, увы, пока нам недоступны (Информационный центр УВД по Пензенской области, когда же снимешь «ограничительный гриф пользования»?), а только по ним мы сможем подробно и точно дополнить то, что сохранилось в памяти теперь уже дедов, а тогда московского мальчугана и местных пацанов.

Несколько лет назад гжельский абориген старик Василий Тюрин, в латаном-перелатаном ватнике, мог бы показать две братские могилы в местечке Попово Лядо. Но стояла зима, морозило, снега по колено, до места надо добираться полем, а Василию, да ещё с катетором, ясно, такое было не под силу. Теперь же и эта информационная помощь ушла – он умер.

При последнем посещении наших мест я предпринял попытку осмотреть Попово Лядо. Но, во-первых, оно занимает обширную площадь; во-вторых, в нём есть куски-чащобы, в которые можно пробиться только с топором и,
в-третьих, и это главное, одному человеку обследовать Лядо явно не под силу.

И всё же мне удалось найти три заросшие травой, широкие и относительно длинные плоские возвышения на глаз высотой сантиметров десять. А не братские ли это могилы?

Ну а Раздобаровке, по «паспорту» Красно-Никольскому, какая выпала доля?

После лагеря жизнь его продолжалась недолго. При отступлении в марте 1943 года он сожжён немцами. Не возродился и по сей день. А вот родное, яркое название не пропало. И уже не посёлок, а другая деревня, к сожалению, исчезающая, которая именовалась то Рыково, то Хутор, что за журчащей речушкой Гжелкой, притоком Дымки, и в полукилометре от когда-то стоявших изб, сараев, амбаров и колодца посёлка, теперь красиво и гордо величается Красно-Никольская!

С того времени прошло больше семидесяти непростых, чаще суровых, чем светлых, лет.

А Попово Лядо дичает и порастает «травой забвенья», и как бы вовсе его и не было, и не хранит оно следов той расправы. Да и не пора ли для бесспорного юридического доказательства того, что здесь происходило, провести эксгумацию с судебно-медицинской экспертизой останков расстрелянных узников?

И еще. Если же хоть кто-нибудь из заключённых гжельского лагеря уцелел и ещё жив, откликнетесь!

И пусть Гжельскую трагедию по масштабу нельзя сравнить с трагедиями на Битцевском полигоне, в Бутове, на бывшей даче Ежова «Коммунарке», жертвами которых стали десятки тысяч людей, всё равно наш долг, долг ныне живущих, — поставить  в Гжели памятник на месте храма во имя Андрея Стратилата, в подвале которого тоталитарная сталинщина расстреляла ни в чём неповинных командиров и комиссаров Красной Армии, нашедших свой вечный покой в неласковом смоленском подзоле.

 

 

Логинов Е.Г. член Российского философского общества (РФО) РАН, ветеран Байконура